В это время гулко ударила пушка. Вслед за выстрелом раздалась команда. На палубе все стихло. Началось чтение приговора:

– …лейтенанта Арбузова Антона лишить чинов, дворянства, приговорить на каторжную работу навечно.

– …лейтенанта Завалишина Дмитрия лишить чинов, дворянства, приговорить на каторжную работу навечно.

– …мичмана Дивова Василия лишить чинов, дворянства, приговорить на каторжную работу навечно.

– …мичмана Беляева Александра лишить чинов, дворянства, приговорить на каторжную работу сроком на двенадцать лет, потом – поселение навечно.

– …мичмана Беляева Петра лишить чинов, дворянства, приговорить на каторжную работу сроком на двенадцать лет, потом – поселение навечно.

– …лейтенанта Бодиско Бориса написать в матросы…

Приговор слушали молча. Вдруг кто-то заплакал. Завалишин обернулся, и стоящий во второй шеренге Борис Бодиско бросился к нему на грудь.

– Что это значит, Борис? Возьмите себя в руки… – строго сказал Дмитрий.

Сквозь слезы Бодиско ответил:

– Неужели вы думаете, Дмитрий Иринархович, что плачу я от малодушия? Напротив, мне стыдно, что приговор мне выпал такой ничтожный и я лишен буду чести разделить с вами ссылку и заточение…

Слова эти, сказанные негромко, были услышаны многими. По строю офицеров и матросов прошло волнение. Кое-кто не выдержал и зарыдал. Плакал адмирал Кроун, вытирали кулаками слезы матросы. Они перехватили на руку ружья, которые до этого, как и положено при чтении указа, держали «на караул».

Словно для того, чтобы заглушить рыдания и ропот, снова громыхнула пушка. Осужденных по одному стали выводить в центр шканцев. Какой-то неизвестный человек в балахоне палача разламывал над головой каждого предварительно подпиленную шпагу, срывал сначала эполеты, а потом мундир и выбрасывал их за борт. После этого разжалованный брал солдатскую шинель из груды, лежащей здесь же, надевал ее и возвращался в строй.

Когда настала очередь Завалишина, он сам сорвал с себя эполеты и снял мундир, но топить их не позволил – передал Степанову. Надев шинель, он обернулся к товарищам по несчастью и громко сказал:

– Господа, поверьте, настанет время, когда мы будем гордиться этой одеждой больше, нежели какими бы то ни было знаками отличия…

Глава четвертая

Залив Рио-де-Жанейро получил свое название от португальского морехода Диаса де Солиса, прибывшего сюда в 1525 году от Рождества Христова в день святого Иануария. В переводе это название и означает река Иануария. К слову, залив действительно напоминает широкую реку. С запада он закрыт горой, называемой Сахарною головой. Если двигаться в глубь залива, то вскоре на его юго-западной стороне откроется вид на город Сан-Себастиан-ду-Рио-де-Жанейро. Окруженный высокими горами, скрывающими от глаз прибывающих морем гостей его значительную часть, он кажется небольшим. Но это впечатление обманчиво. Это настоящая столица Бразилии и главный торговый центр всего побережья. Сведущий мореход тотчас усмотрит, что из всех гаваней Южной Америки Рио-де-Жанейро, бесспорно, самая удобная и самая безопасная, – город находится на перепутье оживленных морских дорог, и самой природой ему, будто нарочно, предназначено служить местом отдохновения путешественников, своеобразным постоялым двором.

В начале января 1827 года, в самый разгар бразильского лета, в Рио-де-Жанейро стояла невыносимая жара. От зноя кровь закипала в голове, мысли становились вялыми, а движения медлительными. Даже ночью нечем было дышать. Воздух наполнялся тропическими испарениями, и пребывание в постели можно было сравнить с нахождением в русской парной. Облегчение наступало только около десяти часов утра, когда ветер, всю ночь дующий с берега, менял направление и приносил океанскую свежесть.

Эти утренние часы и выбрал российский генеральный консул в Бразилии статский советник Георг Генрих фон Лангсдорф для просмотра корреспонденции. Уроженец немецкого городка Райнгессе, он прославился тем, что был участником первой кругосветной экспедиции россиян, много путешествовал по Камчатке. Получив благожелательный отзыв от государева посланника Резанова, по возвращении в Санкт-Петербург Лангсдорф был зачислен в Министерство иностранных дел и отправлен в Южную Америку одним из служителей дипломатической миссии. В Рио-де-Жанейро Георг Иванович (как он просил себя величать на русский манер) совершил неплохую карьеру и сделался генеральным консулом – вторым после посланника человеком. Посланник, генерал-майор барон де Толь фон Сераскен, службой себя особенно не утруждал, предпочитая балы при дворе короля и охоту. Он с легкостью передоверил Лангсдорфу ведение всех дипломатических дел. Барон сквозь пальцы смотрел и на научные занятия своего первого помощника. За полтора десятка лет, проведенных здесь, Лангсдорф сумел совершить две исследовательские экспедиции в глубь Бразилии и собрать богатые коллекции птиц, насекомых, минералов и растений, неведомых науке ранее. Все это не только принесло ему славу ученого-исследователя и звание академика, чем он гордился, но и помогло серьезно улучшить материальное положение. На средства, полученные от продажи своих коллекций европейским музеям, дипломат построил себе роскошный особняк в Бото-Фого – предместье Рио-де-Жанейро, где обычно селились иностранцы, а также купил небольшую кофейную плантацию, с коей получал ежегодную прибыль.

Нынче, расположившись в саду своего особняка в плетеном кресле, Георг Иванович разложил перед собой на плетеном же столике почту, прибывшую из Санкт-Петербурга. Монгиферо – широколиственное фруктовое дерево, под которым он сидел, – давало приятную тень, в его ветвях распевали утренние птицы, настраивая Лангсдорфа на нерабочий лад. Но дело есть дело. По-немецки педантично дипломат стал раскрывать один пакет за другим. Сначала он просмотрел русские газеты, пришедшие сюда почти с полугодовым опозданием. Особое внимание Лангсдорфа привлекли сообщения о коронации его императорского величества и Высочайший манифест от 13-го июля 1826 года. Он с величайшим вниманием прочитал текст от начала до конца, потом вернулся к началу и перечел особенно понравившиеся места: «Не дерзкими мечтами, которые всегда оказывают разрушительное действие, а сверху постепенно усовершенствуются отечественные учреждения, устраняются недостатки и злоупотребления. Согласно этому постепенному усовершенствованию, Мы всегда будем благосклонно принимать любое умеренное стремление к улучшению, любую мысль об укреплении силы закона, о расширении истинного образования и усердия, если оно будет донесено до нас открытым для всех законным путем. Поскольку Мы не имеем и не можем иметь никакого другого желания, чем видеть наше Отечество на высшей ступени счастия и славы, которою избрало для него Провидение».

И еще одно замечание, касающееся мятежа в Санкт-Петербурге, так взволновавшего всех верноподданных российской короны, к коим Георг Иванович в полной мере относил и себя: «Да не дерзнет никто вменять по родству в укоризну: сие запрещает закон гражданский и более еще претит закон христианский».

Лангсдорф перекрестился по-лютерански – слева направо: «Кажется, России наконец-то повезло с правителем! Новый государь, если слова манифеста отвечают его собственным помыслам, человек, как видно, имеющий дарования недюжинные. В сухих строках манифеста чувствуются воля и великодушие, сила и решимость. Этих качеств так не хватало Александру Павловичу… Может быть, теперь придут на русскую землю спокойствие и порядок?»

Генеральный консул отложил газеты в сторону и вскрыл конверт с дипломатической почтой. Ознакомившись с инструкциями, присланными от министра иностранных дел графа Нессельроде, поморщился: «Карл Васильевич словно непотопляемый фрегат! Вот ведь умудрился понравиться новому государю, не блистая никакими талантами: ни внешности, ни ума, ни твердого характера! При всем этом министр, безусловно, изворотлив и послушен, никогда не станет перечить государю. Наверно, это и играет Нессельроде на руку. При Александре он ловко сумел оклеветать графа Каподистрию и отправить его в отставку. Сделавшись единственным руководителем внешнеполитического ведомства, свел на нет всю балканскую дипломатию России, развязав руки ее тайному врагу Меттерниху. В отношениях с другими странами занимает позицию выжидательную, по принципу “как бы чего не вышло”, и это в то самое время, когда у государства Российского такое прочное положение, какого не бывало… И надо же, снова сей колченогий дипломат обласкан и находится на вершине власти…»